#01 22 октября 1998

Лариса - Я не знаю, зачем мысленно повторяю себе все это снова и снова.

 СЛОВО ДЛЯ ЛАРИСЫ


 ...Я не знаю, зачем мысленно
повторяю себе все это снова и снова.
Вообще-то, я уже все для себя решил.
Сегодня же меня не будет. Как водится,
оставлю записку, что, мол, в смерти прошу
никого не винить и все такое. Во втором
ящике моего стола еще с прошлого
воскресенья лежит почти полстакана
таблеток димедрола - сам выколупывал из
почти семи пачек. Пусть ей будет кисло,
когда узнает. Я, конечно, понимаю, что
вообще-то ей по плечо, да еще этот прыщ на
подбородке - ну так ведь я скоро вырасту!
А она не понимает... Но я так ей и
сказал... А, да ну все это!
 Началось-то совсем даже неплохо.
Наша компания тогда собралась в подвале, в
карты дулись. Потом Дылда флакон принес,
еще посидели, а потом завалили Бык с
Бациллой (они всегда вместе ходят) и двух
девок привели - Ольгу и Лариску. Ну, они и
раньше, бывало, цепляли и приводили
кого-нибудь. Одно время тут часто
устраивали "театр" - это так наши
называют. В прошлом году была тут в
восьмом "Б" такая Танька, все с Петькой
носатым ходила. А потом он ее всем отдал -
надоела, видать. Так вот, ее затащат туда,
все рассядутся по трубам, курят, музон
врубят - в кайф, а ей говорят: раздевайся,
а не то, мол, бить будем и матери про ВСЕ
расскажем. Ну, ей, понятно, страшно,
раздевается. Потом веселые штучки
начинаются. Она ни в чем никому не
отказывала - куда денешься? Потом ее
родичи, правда, переехали куда-то, и она
тоже. И в "театре" было закрытие сезона.
Так что по таким делам я всему научен. А
эти - Ольга с Лариской - в карты
продулись, а у нас с этим строго - ну их и
привели к нам расплачиваться. Девицам
налили по стакану. Ольга эта самая,
деловая такая, сразу и говорит:
 - Значит так, парни. Каждый чтобы
по разу, только быстро, по очереди, и без
всяких там штучек...
 Ну, Бык вроде кивнул, а тут
Бацилла подскочил:
 - Не-е! Так дело не пойдет! Ты
проиграла на раз, а вторая-то больше! Так
что не фига шланговать, ты, - это он
Лариске, - должна всем по два раза...
 - Два?!!! - вскочила Лариска, - да
пошел ты! Я всего ничего и проиграла...
 Тут Бык вмешался:
 - Хватит базарить! Хорошо, второй
раз будешь не со всеми, а только с одним -
кого сама выберешь. Завтра. Идет? - он
явно работал на публику; думал, наверное,
что ему обломится. Бык оглянулся.
Несогласных, понятно, не было. Нас было
пятеро, кроме малолеток, которым ничего не
полагалось.
 - Ну, поехали! - и он потянул с
себя футболку.
 ...Ольга была черная такая,
толстоватая в верхней части. Как
разделась, Бык сразу на нее - запыхтела,
как паровоз. У нее даже волосы ко лбу
прилипли, а Колюн поближе подошел - еще не
насмотрелся. Ну, дальше все как всегда -
остальные смотрят, хихикают, советы дают.
Горобурдина онанизмом занимается - за ящик
отошел и думает, дурак, никто не видит!
Смотрел я, смотрел, а потом и моя очередь
настала (я предпоследним был), но что-то я
до того насмотрелся, что только начал, как
все и кончилось. Подергался еще немного
для приличия и слез. (Ольгой я, вообще не
занимался, это все о Лариске). А потом
ушам своим не верю - она меня выбрала! На
завтра то есть. Бык так на меня посмотрел,
что у меня голос охрип. Потом разошлись,
все путем... А я весь вечер и на следующий
день все места себе не находил. Неужели,
думаю, я ей чем-то понравился? И все
вспоминал, какая она худенькая,
длинноногая, на руках и ногах светлый
пушок, и... Ну очень она мне понравилась.
 Назавтра, как и договорились, я с
ней на углу встретился, у ее дома, когда
она со школы пришла, (я-то из путяги еще
раньше свалил). И пошли к ней - как раз
мать на работе была, а папаши у нее и
вовсе нет. Дома у них ничего так: комнат -
две, как и у меня, но мебель классная,
видик стоит. Богатенькие. Выпить мне
предложила. Да не бормотени, и даже не
водки, а банановый ликер. Я, говорю, не
знаю, никогда не пробовал. А она отвечает,
что ерунда, мол, мамаша в ресторане
"Прибалтийский" работает, или давай кофе
попьем? И бутерброд с вкуснющей колбасой
мне дала. С чего это она, думаю. Ну, а
потом разговор вышел:
 - Тебе не очень горит со мной...?
 - Да нет, - отвечаю, - вообще-то,
не очень. А что?
 - Видишь ли, - говорит, - после
вашего вчерашнего скотства у меня
побаливает еще...
 - Ну и что?
 - Да, конечно, раз обещала,
так..., но, может, на другой день отложим?
Только этим скажем, что все в порядке, а
то еще чего...
 - Ладно, - говорю, - давай
когда-нибудь в другой раз, если
захочешь... - она обрадовалась, даже
смотреть по-другому стала.
 - Ты, - говорит, - самый
замечательный парень из всех, что я знаю!
 Даже обняла меня в конце, говорила
еще, что потом обязательно, и все такое. И
вот с тех пор я за нею так вот и
таскаюсь...
 Ну да чего уж там, не так все
плохо. Поначалу здорово было, она меня с
собой брала иногда на киношки всякие, куда
так не пускают. На день рождения
приглашала. К мамаше в ресторан нас разок
провели - побалдели. Правда, иногда она
как-то скукоживалась, молчала все, а на
все вопросы так меня несла, что просто
непонятно даже - что я ей сделал? Однажды,
после того как мы в кино ходили, я у нее
оставался - мамаша в ночной смене была. К
тому времени мы уже с ней всегда вместе
были. Я и в подвал перестал ходить, тем
более что там Бык заправлял, а после того
случая он бы со мной рассчитался
как-нибудь. Она так рада бывала, когда я,
приходящий из похода или с дачи
приезжающий, в дверь звонился. Говорила,
что без меня скучает, что ближе у нее нет
никого, и все такое. Ну, мы поужинали,
потом фильмец она поставила. Она смотрит,
а сама будто ничего не видит - как
задумалась. Я ее за руку беру, а у нее
ладошки все мокрые. Руку отдергивает, "не
трогай меня" - орет. Ну мы еще посидели,
фильм кончился, вроде она успокоилась. И
говорит, что главный герой на папашу ее
похож. Не на родного (тот давно сбежал,
она его и знать не хочет), а на отчима,
что с матерью жил. Она и теперь иногда к
нему ездит, хоть и с мамашей ее развелся
год назад - теперь у него новая жена. Он
матери моложе, а сам дизайнер по мебели. У
него и мастерская есть, и все такое. Вот
только с мамашей он не контачит, и Лариска
ездит к нему тайком от матери. А про
подарки его говорит, что подруга продает и
еще и деньги у матери просит. Ну, та ей
вообще ни в чем не отказывает, но вот к
нему не пускает.
 - Это потому, что я его очень
люблю, - говорит Лариска.
 - А ей не все равно, ведь они
развелись? - не понимал я.
 - Да нет, - машет она рукой, - ну
как ты понимаешь... - Лариска теребит
пуговку у воротника и молчит.
 - А меня, - говорю, - любишь?
 - Тебя... - холодно и раздумчиво
тянет она, - не надо об этом... если я
тебе скажу, то ты, пожалуй...
 И сидит вся такая чужая,
отстраненная и непонятная. Потом оттаяла
вроде. ...Утром позавтракали. Сидели.
Молчали. Потом я с духом собрался:
 - Но ведь у нас вроде все хорошо,
ты сама говорила... В чем дело-то?
 - Ни в чем, - отвечает, - неважно!
 - Ну мне-то можно сказать, -
говорю, - сама говорила, что у нас с тобой
никаких секретов нет!
 - Это не секрет, а просто тебя не
касается, - а сама в сторону смотрит.
 - У меня может быть своя личная
жизнь или я должна перед тобой
отчитываться?
 - Да нет, - говорю - конечно, не
надо отчитываться, но это ведь меня тоже
касается! Это и мое дело тоже!
 И за руку ее взял, повернул к
себе. Она дернулась, руку вырывает. Я
держу.
 - Пусти, - кричит, - немедленно!
 Отпустил. Помолчали. Как ей
объяснить?
 - Понимаешь, - говорю, - мы ведь
всегда все друг другу рассказывали. Зачем
нам обманывать, я ведь тебе ничего не
сделал!
 Вижу, ее проняло. Опять помолчали.
Повернулась, смотрит.
 - Ты уверен, что этого хочешь?
 - Да.
 - Хорошо, - и села, обняв колени.
 Задумалась. Ну а потом вдруг и
выложила:
 - Я думала у меня это прошло, но
вот опять... Я его люблю... Он был такой
красивый, такой большой. Мать по сравнению
с ним совсем не смотрелась. Подтянутый,
всегда в чистой рубашке. И пахло от него
замечательно. Когда мать мне его
представила Павлом Васильевичем, он
засмеялся. Да так здорово, так красиво,
мать и сама тоже прыснула, хотя и
старалась серьезную физиономию состроить.
А потом, через неделю, говорит, что звать
его я могу как хочу - хоть Пашка-папашка.
И опять же смеется. Ну, я его в папашку и
переделала. Я тогда в седьмой класс уже
ходила, мне пятнадцать исполнилось - так
он мне на день рождения французские духи
подарил и сережки с селенитом. Ух, до чего
красивые - ни у кого таких нет! И
шампанское сам принес. Мы тогда с друзьями
и девчонками у нас собрались, а с
родителями договорились, что они в кино
пойдут. Мальчишки, конечно, вина принесли
потихоньку - "чтобы никто не догадался".
Но тут-то шампанское! Да еще фирменное!
Вот папашка дает! Мать было визжать - мол,
рано им еще, а он ей "Почему это рано?
Пора!" И сам открыл. "Первый тост, -
говорит, - должен отец сказать". И ко мне:
"Будь счастлива, котенок!" Выпили они с
матерью и ушли...
 Ну, я к тому времени, конечно, уже
и школьные романы с записками, кино и
мороженными крутила, и курить пробовала. И
с мальчишками целовалась, обнималась, но
ничего такого обычно не позволяла, потому
что уже как-то раз попробовала - и не
понравилось. Это в пионерлагере, когда в
пятом классе была. Там и в кис-кис, и в
"ромашку" по ночам играли; и в беседке
свидания назначали, письма любовные
писали. Ерунда это все, конечно, и
детство. Так вроде ничего казалось, да и
от прыщиков на лице полезно, говорят. Но
мальчишки, они просто идиотики какие-то,
и, как говорила моя подруга Марина (ее
взрослые называли нехорошей девочкой), -
от них удовольствия меньше, чем от сырой
морковки. Правда, сама я этим не
занималась, так что не знаю. Но остроты
дурацкие - это точно. Галдят, пихаются,
угловатые какие-то. В пропотевших рубашках
с грязными воротниками и с прыщами на лбу.
Фу! А у Пашки движения, как у сильного
большого зверя, и голос такой - мурашки по
хребту бегут, да и сказать есть что. Он
меня любил, все дарил всякие вещицы
премилые. А я его просто обожала. Да не
виделись, так я ему с разбега на грудь -
прыг! Он меня подхватит, да как закружит!
В шею уткнусь и шепчу: "Папка,
миленький"... А он смеется и голову мою
целует, и по заду хлопает. - "Отъелась без
меня, свинка?" И в ухо мне тихонько
хрюкает. Однажды рисовал меня в мастерской
только волосы не темные, а почему-то
розовые. "Я так вижу," - говорит. Вроде
шутит, но лицо серьезное, такое, что
внутри все замирает, краснею, и глаза
отвести хочется. Я после этого в рыжий
цвет покрасилась - все ближе к розовому.
Мать меня все услать норовила - чтобы с
Пашкой побыть, а я вредничала, все назло
ей делала. Ну он за меня всегда
заступался...
 Прошлым летом были мы у озера -
дачу снимали. Как-то утром мать на работу
уехала, а я наверху в своей комнате
замерзла (дождь шел, сыро было и холодно)
и спустилась вниз. К Пашке в кровать
залезла - он выходной был. А он спит,
словно большой ребенок, подушку обнял, и
лицо такое доброе, беззащитное. Теплый
весь, как печка. Я так к нему подползла и
прижалась, а он во сне меня обнял. У меня
сразу сердце забилось, в висках забухало.
А Пашка дернулся, пробормотал что-то и мне
в щеку уткнулся. Я его и поцеловала - сама
не знаю, как вышло. Он глаза не открывает,
в полусне улыбается. Ну, я вспомнила, как
Марина учила меня целоваться - чтобы язык
шевелился как жало, - и еще его
поцеловала. В губы. А потом руку его взяла
и себе на грудь положила. Тут он
окончательно проснулся, на меня
вытаращился и приподнялся. Удивленно так
говорит: "Ты что! Ах дрянная девчонка!" Но
лицо совсем не сердитое, и я его за шею -
хвать! И повисла, когда он на руки оперся.
И опять поцеловала. Ну тут он руки согнул,
опустился, и меня к кровати прижал всем
телом. А потом тоже поцеловал. Да так
сладко, что у меня дыхание перехватило и в
животе, внизу, тепло сразу стало. А когда
чуть на бок отвалился и рукой мне от горла
до пупа провел (а рука такая нежная! но за
сосок цепляется), я даже задрожала вся - и
зубы застучали. Только и смогла простонать
каким-то чужим хриплым голосом: "Еще..." И
руку его, к себе прижимая, ниже по животу
толкнула... Потом плохо помню - очнулась,
а он меня за плечи трясет и в лицо
заглядывает. Озабоченно. Я только смогла
улыбнуться из последних сил (все тело
сладко ломило и ныло) и говорю:
"Спасибо..." - так в каком-то фильме
делала героиня. Еще успела сказать, чтобы
никому ни слова, а то меня мать убьет. И
тут же уснула. Он вместо ответа мне руку
на голову положил. Потом, помню, еще
разбудил меня - дал какую-то таблетку и
стакан воды... Во сне все продолжалось,
мне хотелось спать вечно...
 Проснулась я уже после обеда.
Внутри что-то поднывало - у него все
оказалось слишком большим для меня. (Я
потом еще неделю ходила, стараясь пошире
расставлять ноги и временами поеживаясь от
боли). На столе был обед, а Пашка уехал в
мастерскую.
 В следующую же ночь, когда я
только представила, что он завтра будет
спать с матерью, я чуть не умерла от
ревности. А потом так вешалась на папашку
и улыбалась ему, что мать странно
посмотрела. И спросила, с чего бы это я
сияю, как самовар. Пашка, видимо, старался
меня избегать. С неделю ему это удавалось.
Наконец, я его поймала, когда он, сидя в
лодке, отправлялся на рыбалку, и мы
сначала сплавали на небольшой остров в
камышах (от лодки до полянки я ехала на
широких плечах папашки).
 Потом он отвез меня обратно. Я
излечилась от лихорадочного возбуждения и
беспричинных улыбок и смешков. Он стал
нежен и больше не сопротивлялся моим
домогательствам - я сказала, что иначе
буду гулять с кем попало (я, конечно,
врала) или все всем расскажу. Впрочем, это
было уже неважно - Пашка признался, что
тоже любит меня. Но иногда я чувствовала
себя такой несчастной, что по ночам горько
и безнадежно плакала, сама не знаю о чем.
 Когда закончилось лето (самое
счастливое лето в моей жизни), мы
переехали домой и напряжение усилилось.
После серии скандальчиков мать, видимо, о
чем-то догадалась или просто характер у
нее такой тяжелый, возможно, - с Пашкой
они развелись. Мне было настрого запрещено
с ним встречаться. Я ездила к нему в
мастерскую. Причем он сам звонил мне
(почти каждый день) и просил - он не мог
без меня! Угощал меня невозможными
деликатесами - любил готовить для меня. И
грустно шутил, что ввиду отсутствия
таланта, ему лучше было бы пойти в повара.
Даже когда мне было нельзя, он тискал меня
и целовал. А потом заставлял проделывать с
ним довольно тошнотворные для меня (пока
не привыкла) вещи, убеждая, что это
наоборот вкусно. Я понимала, конечно, что
это очень даже по-французски, что он
только из ванной (в мастерской было все),
но меня мутило. Приходилось ставить рядом
чашку с крепким кофе с коньяком, чтобы я
могла запивать все это дело в продолжении
сеанса. Обычно он сидел, откинувшись на
диване, под ковром с тиграми на стене, а я
стояла на коленях перед ним (на полу тоже
был пушистый коричневый ковер). Его
искаженное лицо было как раз под мордой
ухмыляющегося тигра. Когда моя недельная
регулярная болезнь проходила, ненаглядный
растлитель, вынув меня из пенящейся
душистой ванны и завернув в огромное
голубое полотенце, нес, прижимая к груди
свою любимую доченьку. На широкой тахте,
заставив меня лечь и приподнять зад, он
нетерпеливо смазывал душистым маслом все,
что там было. А затем, после обычных
прелюдий и подкрадываний, своим острым
шершавым языком буквально ввинчивался
внутрь меня (правда, не совсем туда, куда
я могла ожидать!) до тех пор, пока меня не
разбирало, и я не начинала стонать и еще
сильнее выпячивала ему свой зад... Из глаз
у меня при этом почему-то лились слезы,
все расплывалось, меня сотрясали судороги
непередаваемого наслаждения... Потом,
после всего, часто бывало стыдно, я
отталкивала его, плакала, ругала
извращенцем и старым развратником, пока он
варил мне пельмени. Он скоро снова женился
ему негде было жить, квартиры и прописки у
него не было, только мастерская. И его
мерзкая молодая жена со своей дочкой меня
терпеть не могли. Когда я звонила, они
неизменно отвечали, что Павла Васильевича
нет дома. Вот примерно тогда я, несмотря
на все возможные и невозможные ухищрения,
и забеременела. После врачей, больницы,
слез матери - всех этих ужасов - я решила,
что больше не стоит водиться с этим
старым, неосторожным и лживым
развратником. Мы сильно поссорились. Он,
кажется, тоже был рад избавиться от меня -
боялся новых осложнений, подлый трус!
Через месяц я не выдержала - его "нет
дома". Понятно. Потом еще и еще, и с тем
же успехом. Один раз я вполне явственно
услышала, как он говорил дочери своей
Валентины: "Скажи ей, что меня нет дома".
Я поехала в тот же вечер к мастерской и,
выбив окна парой кирпичей, убежала. На
следующий день он позвонил сам и предложил
встретиться. Меня хватило на три дня. С
тех пор я мирилась с ним и снова
расставалась. Перед тем, как мы
встретились, я с ним поссорилась опять...
А вчера он позвонил... Я сказала, что нам
не о чем говорить, а он жаловался на
желудок, на то, что худсовет снова зарезал
его интерьеры, что Валька плохо готовит.
Сегодня позвонит опять. Мне стало его так
жалко, я поняла, что никуда мне не
деться... Вот только его Валентина -
сволочь, и Диночка (доченька его) -
придурок, нос воротит. Ух, ненавижу их...
 Она замолчала и как-то поникла, а
я так и сидел обалделый, молча. Потом
глотнул из бокала - мы пили немецкий
вермут. Она вдруг встрепенулась:
 - Наверное, я зря тебе это
рассказала, ты меня будешь презирать, но
мне не хотелось тебя обманывать, ты
хороший парень и мне не... Ну, в общем. я
хочу, чтобы ты знал... А вот этого, - она
выразительно крутанула рукой, - у нас
больше не будет...
 - А как же это... ну, почему ж ты
тогда, ну в подвале, меня выбрала?
 Голос дрожал от какой-то глупой и
отчаянной надежды. Она замялась:
 - Ну... Ты только не обижайся, но
ты меньше всех... ну, в общем, все быстро
и небольно, а эти, как настоящие мужики. Я
же знала, что ты такой хороший...
 Дальше я уже не слышал. По-моему,
я тогда немного съехал - по лицу, помню,
что-то текло, я бежал по лестнице, хотя
лифт был свободен, а она стояла в дверях
квартиры и держала в руках мой шарф. Но
вернуться я уже не мог... Лестница прыгала
этажами вниз, и все новые витки пролетов
вставали между нами, стены расстилались в
бесконечный зеленоватый ковер. Как гнусные
и плоские картонные декорации, мелькали
ниши мусоропровода, бачки для пищевых
отходов, размытые и бледные подобия людей.
Взгляд смог остановиться только на замке
дверей парадного. Через мгновение он
приблизился, затем за доли секунды вырос,
закрыл все поле зрения и вдруг пропал -
вместо него плеснула резкая боль в плече и
колене. На меня обрушилось небо и густая
листва деревьев, бесшумно двигались
прохожие - я был на улице.
 В голове мучительно ныло, гулкая,
ревущая на одной ноте, тишина давила на
уши. Я не мог точно сказать: действительно
ли я сейчас говорил с ней, или это все мне
только кажется. Внезапно двор и деревья
покачнулись и завалились набок - я
подвернул ногу на ступеньке (зачем она
здесь?), и это сотрясение все поставило на
свои места. Я услышал лай собачки,
прыгающей вокруг песочницы, где
невозмутимый карапуз посыпал ее песком из
совочка, и шум кроны большого тополя, и
хлопанье дверцы машины у химчистки во
дворе. Замерзший в судороге мир вновь
пришел в движение. Напряжение отпустило
меня, я свободно вздохнул и вдруг понял,
что мне много-много лет, что я уже совсем
другой и даже мысли у меня не те что
полчаса назад. И еще я понял, что, к
сожалению, уже поздно, слишком поздно, для
меня уже ничто в мире невозможно - я уже
мертв. И тогда мое тело ушло домой...
 Вот так. Сначала пытался с ней
увидеться, звонил, думал, может, еще
образуется. Нет. Ничего. А может опустить
все эти таблетки в унитаз? Плюнуть? Вокруг
столько всего! Понимаю, еще все будет. Но
до чего же противно на себя в зеркало
смотреть! Я и в подвале побывал - бутылку
поставил, и все уладилось. И девки
приходили, все путем, но до чего все это
ерунда! Чувствую - не надо мне все это.
Ничего не надо. А нужна только она. Одна.
Прежняя. Так что незачем откладывать.
Скоро мать придет, а говорить ни с кем уже
сил нет... Стакан блестит, стекло уже,
правда, сизоватое какое-то, а таблетки
белые, неровными за стеклом кажутся...
Пора... Пузырек в стекле красивый... как у
стеклянного пса, что у Лариски (это он (!)
делал в своем муфеле) за стеклом
серванта... Да, пора...