22 октября 1998

 ЖЕНАТЫЙ МУЖЧИНА
 (три с половиной дня)


 Утро выдалось совсем даже
неплохое, но к середине дня погода
основательно подпортилась, а когда подошло
время вылета, вообще стояла серая
ленинградская мгла. В аэропорту пусто,
гулко хлопают двери. Нас приглашают на
регистрацию. Когда услышав свою фамилию
второй раз подряд, недоуменно оглядываюсь,
замечаю, что точно также поступает
высокий, коротко стриженый парень.
Появление в небольшой туристской группе
однофамильца стало событием - за неимением
других. Разумеется, и в самолете, и в
гостинице мы с Колей держались вместе. Нас
так и зовут - Алексеевы. Впрочем, мы не
обижаемся, потому что обижаться не на что,
к тому же лень, ибо мы сидим в ресторане
"Мельница", где поет свинообразная
визгливая женщина. Сомнительная прелесть
пения заключается, по словам гида, в том,
что это "подлинный фольклор". А "Мельница"
и в самом деле мельница, переделанная в
ресторанчик, и мы заканчиваем тут свой
первый день в Болгарии. Заканчиваем ужином
с вином и дегустацией разнообразнейших
сортов самогона, которые хозяин (по
ошибке, видимо) называет ракией. Роскошное
возлияние устроено как "вечер знакомства с
группой" по подсказке поднаторевшей в
таких делах грузной тети-гида. Вот,
кстати, и она. На русском языке,
обогащенном шипящими и свистящими,
объясняет, что на дворе будут танцы
босиком на углях, а затем желающие могут
попробовать сами. Видя всеобщий пессимизм,
она добавляет: учрежден приз тому, кто
отважится, - ящик шоколадного ликера, а
пока нас приглашают посмотреть
национальные танцы. Задвигались стулья. Мы
с Колей остаемся сидеть, обсуждая планы на
вечер, пока рядом не скрипнул стул. На
нем, с незажженной сигаретой в руке,
оказалась роскошная (под стать ужину!)
дама. Высокий каблук, под плиссированной
юбкой - нога на ногу, уложенные в пышную
прическу светлые рыжеватые волосы, из-под
полуприкрытых век - зеленые, яркие и
крапчатые глаза. Очень мила, но
сигарета... Смотрит решительно, за словом
в карман лезть не намерена:
 - Ерунда какая-то! - и кивок в
сторону толпящихся у двери.
 - Да, ужасная дрянь - охотно
соглашается Коля. Оба смотрят на меня. Я
рассеянно шарю по столу в поисках спичек
(хоть бы не найти!) и предлагаю даме
выпить. Она интересуется этикетками, Коля
облегченно вздыхает и направляется к толпе
у танцевальной площадки. Он пошел искать
ее соседку по номеру - наша гостья уже
показала ее Коле. Соседкой оказалась
лимитчица Лиля, обладающая, как выяснилось
в самолете, удивительной способностью
смеяться. То есть на все, что ей скажут,
вплоть до просьбы передать вилку за
столом. Она принимает это за остроты. Я,
зная Колины замыслы, похолодел от ужаса.
Расслабленный после ужина, я явно не в
состоянии был выдержать хохотальную
машину, да еще вместе с воняющей уже своей
мерзкой сигаретой "русской красавицей"
(так ее назвал в самолете пьяный финн). А
Ирка (так ее звали) продолжала
рассказывать о том, что живет на улице
Некрасова в своей комнате одна, что ей
пройти мешают толпящиеся вокруг
поклонники, что я очень похож на одного ее
знакомого и что звонить ей можно с утра по
телефону 278-2038. Я мерно кивал и пытался
запить из стакана отвратительный дым,
забирающийся мне прямо в нос. Кажется, это
удавалось - мир стал пульсировать, дым
становился не очень гадким, и я даже не
смог как следует обрадоваться, когда
вернулся унылый Коля. Лиля уже тютю.
Дальше вечер был как-то кусками, я смутно
отметил, что очень странно двигаюсь,
пожалуй, танцую, и даже с какой-то
невысокой светленькой девицей. Потом Коля
пытался удержать меня от танцев на углях,
объясняя хозяину, что я ничего не
соображаю (видимо, Коля был пьян, зачем бы
мне жариться?). В общем, окончательно
очнулся я в автобусе, рядом сидел Коля и
любезничал со светленькой и ее подругой в
очках. Они объяснили мне, что мой трофей -
три бутылки ликера от хозяина за то, чтобы
я не лез на горящие угли - у них, и затем
охотно согласились, что самогон был явно
несвежий, а со мной действительно все в
порядке. Свое согласие они почему-то
обусловили просьбой не вставать, якобы для
моей же пользы. Потом мы вчетвером попили
чаю, а затем обольстительнейший Коля увел
Лену в очках смотреть телевизор к нам,
чтобы не мешать моей головной боли, а я со
второй Леной продолжал беседовать о
методах загрузки команд в ЕС ЭВМ и
эпизодах из жизни армянского радио. Когда
часа в три ночи позвонил Коля и сказал,
что они, пожалуй, не вернутся, я взял Лену
на руки и понес, объяснив попутно причину.
Ее почему-то все это очень удивило. Перед
тем как идти спать ей непременно
захотелось рассказать мне анекдот, и я его
покорно выслушал. Вкратце сюжет таков:
пьяный любовник, не заметив, что у его
возлюбленной месячные, проснувшись утром в
своей постели один, с ужасом смотрит на
свои окровавленные руки и думает: "Убил!",
а затем, выбежав в ванную смыть кровь,
видит в зеркале свое окровавленное лицо
(думайте сами, чем они там занимались!) и
с ужасом убеждается: "Убил! И съел!!!"
 - Так вот и у меня... - это она
растолковывает мне намек, - и у Лапиной
тоже, мы как-то всегда вместе.
 - П-фф! - я пожимаю, плечом как
герой кинобоевика, и вижу как неприятно
кособочится отражение худосочного типа в
зеркале (видимо кривовато повесили), - мы
и без этого обойдемся! Ты вот поцелуй
меня, сама знаешь куда...
 И, держа ее на руках, продолжаю
свой жизненный путь к тому, что сейчас
просто не может не случиться. Когда через
час уговоров, обещаний, поцелуев,
вскриков, объятий, жаркого дыхания,
судорожно сжатых кулачков, зажмуренных
глаз, медленно, со стоном, раскрывающихся
губ и дрожащих на искаженном нетерпением
лице ресниц, слабого лепета, в котором
только тот, кто сейчас тискал это,
оказавшееся таким нежным и милым существо,
мог разобрать слова благодарности, когда
она лежала, все еще вздрагивая под моей
ладонью, - я был уже абсолютно трезв. И
тогда вместе с мутным рассветом в окно
заглянул

 ДЕНЬ ВТОРОЙ

 После завтрака мы расселись в
автобусе, по пути Ленка успела мне
сказать, что Коля вторую Ленку "убил и
съел". Коля подтвердил известие, добавив
сугубо конфиденциально, что ему это как-то
не помешало и особых неудобств он не
испытывал. Решив не терять зря времени в
автобусе, мы воздали по справедливости
шоколадному ликеру - это моя страсть (я
имею в виду стремление к справедливости).
Остаткам ликера воздали Ленки и наши
соседи.
 Когда мы воздавали третьей
бутылке, нашим занятием вдруг
заинтересовался руководитель группы.
Повернувшись, он строго посмотрел мне в
глаза. Захотелось встать и снять шляпу. Но
поскольку в автобусе качает, да и шляпы у
меня нет, я просто закрыл глаза. Решив
таким страусиным образом все проблемы, я
продолжал, запрокинув голову, пить ликер
прямо из горлышка. Первым засмеялся Коля,
третьим, надо отдать ему должное,
руководитель.
 - Наш Алексеев - просто Лексонен!
Даже фамилия похожа... - сказал, давясь от
смеха, черненький Гоша.
 Автобус грохнул - хохотали все.
Лексонен - так звали пьяного финика,
который после посадки, пытаясь выйти из
самолета, вставал и, ударившись головой о
багажную полку, падал обратно в кресло.
Затем, оправившись от потрясения, начинал
все сначала, но с тем же результатом. Он
ничего не понимал, и лицо у него было то
деловое, то обиженное - в зависимости от
фазы его бесплодных усилий. В это время
уже вышедшая на поле финская группа
дружным хором звала страдальца:
"Лек-сонен! Лек-со-нен!". А в досмотровом
зале, перед экспресс-анализом на СПИД,
всего повидавшие чиновники не без интереса
наблюдали, как на ленте багажного
транспортера, среди чемоданов и сумок,
лежит размахивающий руками тип и горланит
непотребности. Так и я вкусил дурной славы
между завтраком и обедом.
 В пещере я ничего нового для себя
не узнал, кроме того, что там приятно
целоваться. День и вечер промелькнули
незаметно, а когда в одиннадцать мы
поднимались на лифте, Коля с Ленкой вышли
на нашем этаже, а мы с Марковой поехали
дальше...
 - Ты знаешь, а сегодня уже можно,
заявила, потупясь, свежевымытая Ленка.
 - Гм, ну и прекрасно! - я
чувствовал себя чуть неловко (кстати, а
что надо говорить в таких случаях?). Выйдя
из ванной комнаты, я нырнул к ней под
одеяло и обнаружил, что она находится в
форме N3: трусики, бюстик, ночная рубашка.
К тому же она сразу выключила единственный
светоч - ночник. Стало темно и страшно. Я
зашарил рукой у кровати.
 - Только не зажигай!
 - Почему?
 - Ну не надо, хорошо?
 - Да почему же? Ты такая красивая,
я хочу тебя видеть...
 - Нет!!!
 - Ну вот, приехали...
 - Ты будешь обо мне думать... и
вообще...
 - Ты что, перестань!
 - Ой, нет-нет...
 Короткая борьба за право жить при
свете завершилась поражением сил тьмы.
 А вот борьба с излишествами в
одежде полным триумфом не увенчалась. Не
помогла и сила примера - хождение по
комнате в чем есть, а точнее в чем нет,
потому что как раз на мне-то ничего не
было. Мы дошли до формы N1 (трусики), и
дело застопорилось. Только через четверть
часа, когда она обхватила ногами мое
бедро, и побелели костяшки ее пальцев,
вцепившихся в мое плечо, мне удалось
тихонько стянуть ногой одеяло и спихнуть
его на пол. Она испуганно открыла глаза,
но я, завалив ее на подушку, стал целовать
ее тяжелую набухшую грудь с бесстыдно
торчащим розовым соском - и она, застонав
и обхватив меня руками, закрыла глаза и
запрокинула голову. Я целовал ее синюю
жилку на шее, ключицу, покрытую мурашками,
втянутый влажный живот, а она стонала,
что-то лепетала и вздрагивала. Я уловил в
ее шепоте: "Милый, иди же ко мне..." и
скользнул рукой вниз по животу. Когда я
коснулся чего-то влажного, горячего и
нежного, ее пальцы буквально впились в
меня, а из горла вырвался сдавленный
вскрик.
 Я не стал торопиться и через
несколько минут довел ее (и себя) до
такого состояния, что буквально за
мгновение трусики превратились в маленький
и влажный белый комочек, он улетел в угол,
а я набросился на нее, как доисторический
волк. Я кусал ее нежную грудь, упираясь
одной рукой в матрац, а другой придерживая
под лопатками; я хватал зубами сосок,
облизывая языком его кончик, вырывая у нее
крики страсти и боли; отпускал ее на
секунду и смотрел на искаженное сладкой
мукой, раскрасневшееся прекрасное лицо.
Она, не успев перевести дух, тянула мою
голову к себе и шептала: "Еще...". Видимо,
я немножко сошел с ума. Наконец, когда
терпеть больше было невозможно, я прижал
ее сверху и минут пять мы испытывали
кровать на прочность...
 ...Страсть схлынула, осталась
нежность. Я почему-то держал ее за ухо.
Полежав на отсыревшей постели, мы
перебрались на вторую и повторили, а потом
сразу уснули.
 Со звонка Коли, сообщающего, что
почти все уже позавтракали, для нас
начался

 ДЕНЬ ТРЕТИЙ

 В автобусе мы сели вместе (дружная
семья Лексоненов из четырех человек, шутил
Коля), вместе лазали по развалинам
крепости, вместе обедали и бродили по
магазинам. Как оказалось, у нас с моей
Ленкой было много общего: мальчики пяти с
половиною лет, звали их Андреями. Вот
только мужа звали у нее Марат, а не
Марина, как мою жену, впрочем, она
называет его Марик. Вечером в баре,
вдоволь натанцевавшись (ей нравится это
странное занятие), мы сидели в углу и
говорили.
 - Он хороший, но только все время
занят - то возится с машиной, то на
каких-то сборах с пионерами... Ты знаешь,
ведь мне уже 29, а он мною как-то не очень
интересуется. Я у него как кукла, красивая
жена для показа в обществе, к тому же
бесплатная домработница...
 - А, ну конечно! Значит так
любит... - голос у меня довольно мерзкий,
кажется, я ревную.
 Наша беседа через лифт и холл
постепенно перетекает в наш номер.
 - ...Вот я и возвращалась с ночной
смены пешком. Там так пусто, все дома на
капремонте. Я уже почти до переулка Ильича
дошла, ситуация, черт бы ее... Они сразу
меня схватили и затолкали в подворотню,
нож достали и говорят, мол, пикнешь -
пришьем. И рвут воротник. Ну, что тут
делать, я сама все расстегнула, чтобы не
рвали, и они меня так вот, по очереди,
стоя... Гады.
 Потом убежали, а я еле иду, голова
кружится, все плывет, больно... Пришла,
уже около часа, а он сидит у телика,
газету читает. Я вся помятая, грязная,
заплаканная, а он ничего и не заметил,
кино досмотрел и улегся. Я ему сказала, а
он говорит не фиг пешком ходить, езди на
троллейбусе с остальными - и все...
 Она нервно теребит локон -
рыжеватую прядку над ушком, а я молчу.
Потом притягиваю ее к себе. Она обнимает
меня и прячет лицо у меня на груди. Я
трогаю пуговицу на ее блузке, она
вздрагивает, придерживая ворот руками, и я
ласково, но настойчиво, отвожу ее руки.
Она, покорно и безучастно глядя в сторону,
молча разрешает себя раздеть.
 - Леди не движется! - важно и
значительно провозглашаю я, и она наконец
улыбается...
 - Ты искусал меня вчера... -
шепчет она, обнимая меня на кровати, и
тянет руками мою голову к своей груди.
 Я в ответ тихо рычу. Она фыркает,
а затем вздрагивает:
 - Ой, больно! Тише... тише...
 Грудь твердеет и наливается
сладким соком, дыхание тяжелеет и
учащается.
 - Я тебя поцелую, - бормочу я и
тянусь к рыжеватому треугольнику
шелковистых волос внизу живота.
 - А я тебя, - шепчет она, хватает
моего приятеля, который, чувствуя
приближение приятной процедуры, гордо
поднял голову. Он оказался прав, было
очень даже здорово. Когда я чувствую, что
больше не могу, мне приходится буквально
силой разнимать эту милую парочку - Ленку
и тупоголового моего дружка. Прижимаясь к
постели, мы повторяем уже знакомое
упражнение, потом она, вывернувшись из-под
меня, ложится на живот. Смущенно
оглядывается и приподнимает зад. Мой
приятель быстро сообразил, что к чему, и
быстро нашел себе место. Ее стоны только
придавали ему силы и упорства, по-моему,
он решил углубиться до некоторых
неоткрытых еще областей и стать
первооткрывателем. Она положила голову
набок, и я хорошо видел полуоткрытые
припухлые (искусанные мною) губы,
искаженное страстью лицо с капелькой пота
на виске. Пальцы судорожно вцепились в
подушку. Когда я подал ей свою руку, она
схватила ее, жадно сжала, и больше уже не
выпускала. Напряженная спина влажно
блестела, я покрывал поцелуями ее влажные
лопатки, а второй, свободной рукой, сжал
грудь и потрогал сосок ногтем. Она
задрожала и напряглась, еще больше
выгнулась, дыхание ее наполнилось
всхлипами, а стоны превратились во
вскрики. Русая прядь приклеилась ко лбу...
Тут мой приятель, вообразив себя отбойным
молотком, перестарался и сгоряча вылетел
вон. Она с жалобным стоном осела и, пока я
пытался исправить положение, приоткрыв
глаза, чуть слышно произнесла:
 - Не сюда... если хочешь... - И
покраснела. Не знаю, как я сумел это
разглядеть - скорее почувствовал.
 Скукожившийся, было, приятель
воспрянул - выпала возможность
ознакомиться еще кое с чем. Новый путь был
трудноват, и нам с этим любопытным типом
пришлось тяжко. А Ленка сразу начала
кричать, из глаз ее потекли слезы, она
звала мамочку, сказала все междометия
русского языка, из чего я разобрал только
"милый" и "еще"...
 Когда все кончилось, она долго
вжималась мне в плечо, сотрясаемая
всхлипами, похожими на истерику. Ее
коготки впивались мне в спину и в шею, но
я терепел и гладил ее по мокрой дрожащей
спине и голове. А она шептала в мокрое от
слез плечо:
 - Ну что же ты со мной делаешь...
я ведь теперь все время тебя хочу... у
меня сын, не могу же я... милый...
 Тогда я понял, что люблю ее, как
никогда никого не любил. И никогда не
смогу ее забыть, всю жизнь мне теперь
будет чего-то не хватать. И уж совершенно
непонятно мне теперь было, что со всем
этим делать. Она спала, а я сидел и думал.
Думал, что третий день закончился и
осталась еще половинка, что часа через три
(где-то далеко в Хельсинки) техники начнут
проверять бортовые системы серебристой
птицы-самолета, он взовьется в небо и
нацелится клювом на... И уснул, не додумав
до конца.
 ...Под нами плыли сполохи
сигнальных огней, плыли сплошные облака,
похожие на гигантский мозг планеты
Солярис. Я пошевелился в кресле. Все
разговоры были уже позади - там, на земле.
 ...- Ты меня любишь? - она
смотрела серьезно, пальцы барабанили по
сумочке. - Да.
 - А женился бы на мне сейчас? Если
бы все вернуть?..
 - Да.
 - Мы еще увидимся, милый?
 - Мы будем встречаться,
обязательно, - ответил я как мог более
серьезно, но поскольку врать очень не
хотелось, молча добавил про себя - во сне.
Впрочем, она и так все понимала. Ее ждал
дома муж, которого она, по-видимому,
по-своему, но все-таки любила. Меня, может
быть, ждала жена. "Попрыгунья-стрекоза
лето красное пропела..." - вспомнилась мне
злобная рассказка. Ненавижу муравьев... И
впервые в жизни словосочетание "женатый
мужчина" показалось мне неестественным и
вычурным, уродливым несмываемым пятном.
Замерзшая стрекоза сидела в следующем ряду
через проход и, зябко кутаясь в воротник
свитера, молча, смотрела в окно. Но едва
ли она что-то там видела.

 Как всегда, когда мой возлюбленный
возвращается домой днем, в тот день он
опять зашел в детский сад за своей дочкой.
Я ждал их выхода за углом, в очередной раз
обдумывая свое ужасное, по сути дела,
положение. Корчась на пике вожделения и
отчаяния, я за последние дни все чаще
приходил к мысли, что нужно искать
какой-то выход из ситуации. Прекратить
приходить сюда (вернее, добираться на
четырех видах транспорта) - это выше моих
сил... И исхода не находилось. Я уже не
хотел ничего - ни дружбы его - простой,
человеческой, мужской дружбы, ни обладания
им - об этом я вообще никогда не мечтал, я
хотел, чтобы он только один раз обратился
бы ко мне, личности, Толе Нестерову, а не
к безымянному клиенту. О, я был скромен,
как видите! И провидение вознаградило
меня.
 В первый раз за все эти дни мой
милый, забрав дочку из садика, зашел с ней
в магазин. Я, в восторге от того, что
возможность видеть его так продлевается,
конечно же, последовал за ним. Они
довольно долго и бестолково блуждали по
торговому залу и до такой степени не
обращали на меня внимания, что я так
обнаглел, что встал в очередь за
подсолнечным маслом прямо за ними. Никакой
бутылки у меня не было, но я ухитрился
стянуть пустую молочную из ящика. Крышки,
конечно, не было, и я рассчитывал выкинуть
бутылку вместе с маслом сразу после выхода
из магазина. Во время своего кружения по
залу я набрал в корзину еще несколько
банок.
 Пройдя кассу и контроль, они
остановились у столика, чтобы переложить
покупки из корзины в сумку. Я подошел
совсем близко, благоговейно прислушиваясь
к их мирному семейному разговору.
 - А я рассердилась, - докладывала
девочка своему папе последние детсадовские
новости, - да ка-ак встану с горшка (а я
уже туда пописала и покакала), да ка-ак
надену ему, Сашке этому, на голову - чего
щиплется, дурак?!
 Девочка сделала при этом
энергичный жест и уронила куклу, которую
до этого держала в руках. И она и мой
любимый бросились поднимать одновременно,
и тут волной, молнией, дубиной - чем
хотите - на меня обрушилось - вдохновение.
Я совершил предательство. В тот момент,
как девочка стала разгибаться, я успел
поставить свою корзину на край столика
так, чтобы она, выпрямившись, непременно
ее задела. Я рассчитал правильно: девочка
выпрямилась, толкнула корзину, которая
рухнула на пол. Три банки майонеза,
разбившись вдребезги, обрызгали мне брюки
до колен, а молочная бутылка в полете
густо облила маслом мой свитер.
 В глаза ни в чем не повинного
ребенка появился даже уже не страх... А
мой возлюбленный так прелестно смутился,
что я готов был встать перед ним на
колени. В то время, как его дочка потеряла
дар речи, он стал не вполне вразумительно
извиняться. Момент был потрясающий. Я
добродушно рассмеялся:
 - Что Вы, что Вы, бывает...
 Его тонкие пальцы, чуть опущенные,
дрожа, уже мяли пятерку.
 - Ради Бога... майонез... масло...
Прошу Вас, возьмите. Вы можете опять
купить... Таня, я с тобой еще поговорю...
Ах, Господи, Ваш костюм!.. Что же делать?
Какое несчастье!..
 Несчастье! Мне хотелось целовать
его руки!! Пусть я выступал в такой жалкой
роли, все равно, я вошел в его жизнь! Его
дочери будет двадцать лет, а он как-нибудь
со смехом напомнит: "Помнишь, Таня, когда
тебе было пять лет, ты опрокинула в
магазине на какого-то олуха бутылку с
маслом! Ну и свитер у него был! А уж
рожа!" В тот миг ему, однако, было не до
смеха. Упиваясь своим великодушием и
минутной властью, я продолжал:
 - Ах, если бы мне не нужно было
быть через два часа в... Я бы мог заехать
домой переодеться... Я ведь далеко живу, и
это не мне продукты, а для... - Ничего
путного я не мог придумать, но любимый уже
собрался с мыслями:
 - Мы живем в том доме - видите? -
Еще бы я не знал. - Я Вас прошу...
умоляю... раз такое случилось, не
откажите... поднимемся к нам. Жена
что-нибудь придумает. Нельзя же в таком
виде... Ах, Таня, Таня...
 Таня уже поняла, что кровава
расправа ей не предстоит, и начала
понемногу улыбаться. Мы еще раз обменялись
с ее папой любезностями, и я пошел за
ними...
 Когда мы подошли к двери, сердце
мое остановилось и упало куда-то в
желудок. Мог ли я еще час назад
представить себе, что вдруг буду допущен в
этот почти интимный, теплый его мир, мир
человека, про которого я даже незнал, как
его зовут, но который был для меня дороже
моего дыхания!
 Обмирая, я переступил порог его
квартиры. Молодая блондинка, кинувшаяся
нам навстречу и оказавшаяся женой, узнав,
в чем дело, закричала:
 - Ах, Олег, это она в тебя такая
неуклюжая, ты тоже абсолютно не
предусматриваешь своих движений... Таня,
уйди в свою комнату и не показывайся! Мог
бы лучше контролировать ребенка.
 "Олег, Олежек, Олененок мой..." -
счастье свалилось на меня так внезапно,
что я почти потерял голову.
 - Молодой человек, что же Вы
стоите в дверях? У меня есть чудесная
австрийская паста, я Вам в два счета масло
выведу.
 - Я, собственно... - я все еще
держался за сердце, стараясь с ним
совладать.
 - Так идите в ванную и подайте мне
оттуда Вашу одежду!
 Она отрывала меня от него!
Разделяла дверью! Ах, Олежек, я и через
это пройду! Я вошел в ванную и протянул ей
последовательно свитер и брюки. Тогда эта
женщина сделала то, за что я до конца
жизни готов таскать для нее камни:
просунула мне большой коричневый махровый
халат со словами:
 - Оденьтесь пока в халат моего
мужа. Не сидеть же Вам в трусах, пока все
высохнет.
 Как безумный, я схватил халат и
уткнулся в него лицом. Шершавая,
застиранная ткань пахла вульгарным
одеколоном, немножко потом и еще чем-то
непостижимым, сумасшедшим и желанным до
боли. Я даже не пытался бороться с
приступом вожделения. Сжимая в объятиях
халат, я содрал и отшвырнул вон трусы,
потом последним наитием повернул кран.
Шумно полившаяся вода заглушила мои стоны.
И я едва успел отодвинуть халат в сторону
и направить в ванную освобождающуюся
струю...
 Я вышел абсолютно счастливым, и
то, что никто не посмотрел в мою сторону,
совершенно не тронуло меня. Из кухни
доносилось позвякивание утюга и голос
Олежкиной жены:
 - Какого черта ты приволок сюда
этого типа? Вечно ввяжешься во что-нибудь
мне на голову. И не надо больше к нему
выходить - я сама его сейчас в два счета
отправлю вон.
 Я опять нырнул в ванную. Мне все
уже было безразлично. Постучав, она отдала
мне мою одежду и ледяным тоном сказала:
 - Я сделала все, что могла. Мой
муж еще раз передает Вам свои извинения,
переоденьтесь - и идите. Дверь захлопните.
До свидания.
 Она закрыла дверь. Я прислушался к
ее твердым удалявшимся шагам и подумал:
несчастный Олежка! И несчастный я...
 Мне больше не бывать здесь.
Никогда не слышать его голоса, не
встретиться с ним взглядом. Мои ежедневные
прогулки закончены, потому что теперь-то
уж Олежек запомнит меня в лицо, а заводить
со мной знакомство в этом доме явно не
хотят. Я что-то выгадал? Безусловно. Я
только что физически любил его, я побывал
у него дома и могу унести с собой в памяти
бесценное сокровище - я знаю теперь, что
окружает бесконечно любимого мною
человека. Я, наконец, стащил из таза с
грязным бельем его мокрый носок. Я
несчастен навеки, но в страшной и жестокой
моей жизни я однажды видел небо в алмазах.