22 октября 1998

 НЕ ВЫНИМАЯ ИЗО РТА


 1. ПОЕЗДКА В АМЕРИКУ

 Зовите меня Суюнов. Когда я смотрю
на себя в зеркало, меня охватывает
восторг, изумление и счастье. Я
дотрагиваюсь до мочек своих ушей большими
пальцами рук - и истома нежности пронзает
меня, словно первые пять секунд от
введения в канал пениса наркотика
"кобзон". Я трогаю мочки ладонью и
погружаюсь в сладкое, бесконечное
умиротворение, напоминающее пик действия
ХПЖСКУУКТ. Я подпрыгиваю, хватаю мочки
указательным и большим пальцем, начинаю
онанировать, то разжимая, то снова сжимая
их, - и предчувствие великого, сильного,
огромного оргазма обволакивает мою голову,
повергая меня в трепет, блаженство и
страсть; мочки как будто заполняют меня
целиком; я весь преображаюсь, теряю свет в
глазах, понимание и стыд; и бешеный конец
затопляет меня всего, отзываясь пульсацией
крови во всем теле, судорожным
сердцебиением и изливанием семени внутрь.
Мне кажется, я не забеременел; я думаю,
что могу ощутить сам момент зачатия,
самоосеменения; и я боюсь умереть от любви
и счастья в этот миг, и мне страшно это; и
все происходит как волшебство. О, Иван
Теберда!
 Сегодня было хорошо. Я припудрил
уши, расчесал лобковую область и застегнул
чемодан. Я решил полететь в Америку -
страну педерастов. Я - монолиз. Монолизы
составляют примерно половину русских и
четверть украинцев. Мы трахаемся и
беременеем через мастурбацию мочек ушей.
Американцы - педерасты. Немцы -
подмышкочесы, французы - говно. Австрийцы
делятся на мужчин и женщин, папуасы
различают двадцать девять полов. Теберда!
Мне страшно думать о возможностях открытых
перед ними. Но извращения запрещены.
Родился монолизом - дрочи уши. Если
педераст - поступай соответственно. Я
боюсь законов, боюсь отрезания своих ушей.
Они так прекрасны, что как только я
смотрюсь в зеркало, я тут же возбуждаюсь,
и тут же начинаю немножечко потрагивать
мочки. И ели это случается в общественном
мете, это ужасно. Мне уже не раз
приходилось платить штраф. О, Теберда!
 В детстве, когда я начинал это
делать за столом, я тут же получал
оглушительную пощечину от своего родителя.
 - Люби в одиночестве! - выкрикивал
он мне надоевшую общеизвестную фразу,
написанную в каждом букваре. - Ты что,
русский язык не понимаешь?!
 - Я понимаю, - отвечал я в испуге.
 - Так вот, иди в туалет, и там
давай!
 - Там воняет.
 - Мне наплевать! - кричал человек
произведший меня на свет.
 - Ты должен вести себя прилично!
Вот когда умру, ты останешься один в
квартире, и хоть обдрочись!
 - К тебе вчера две муженоски
приходили сосать... - говорил я плача.
 - Ах ты, гнида! - ярился мой
гнусный отцемать. - Я тебе дам!
 И он стегал меня ремнем по плечам.
Когда он умирал от несварения мочи, я
додушил его. Мне хотелось отрезать его
мерзкие уши, зачавшие меня, которые были
много меньше моих, но потом я решил, что
это может вызвать подозрение у милиции.
Наши милиционеры были дотошным народом.
Они все были белорусы и имели по два
влагалища на брата. Когда им нужно было
делать "тю-тю", они обнимались,
целовались, называли друг друга "машками"
и засовывали каждый другому по два пальца
обеих рук в эти влагалища. Так они могли
стоять часами. И постоянно - поцелуи,
"машки". Неудивительно, что их прозвали
"машками". Я ненавидел их, а они называли
нас "уховертками" и постоянно пытались
поймать на нарушении закона о приличии.
Один "машка" меня особенно невзлюбил.
 - Эй, ты, уховертка! - кричал он
мне. - Ты не за мочку ли схватился?
 Он шел на меня, смердя своими
гордо выставленными влагалищами, которые
налились кровью, как глаза навыкате.
 - Никак нет, мой дорогой приятель
и друг! - нехотя отвечал я.
 - Смотри, упэрэ!.. - говорил
"машка" и степенно уходил.
 О, Теберда! Сколько они могут
издеваться надо мной!
 Сегодня я решил лететь в Америку.
Там педерасты, а я - турист. Да, я хочу
извратиться. Да это стоит больших денег
(американцам на все наплевать, кроме своих
загорелых мужественных попок). Да, я
заработал деньги у мерзких японцев,
которые испражнялись мне в рот. Да, меня
чуть на застукали с этим, и мне пришлось
отвечать, что я ел у самого себя (как
хорошо, что говно у всех одинакового
вкуса!). Но я хочу испытать все то, что
видел когда-то в детстве, подсматривая за
своим родителем, который истратил все свои
приличные довольно деньги, заработанные
дедушкой, на разные забавы. Я хочу! И хотя
и у нас можно найти любые удовольствия и
радости, мне наплевать. Я просто хочу
увидеть другую страну; посмотреть на
небоскреб и прикоснуться к заднице
Американской Мечты - главному их
монументу, стоящему где-то там. И я
полетел.


 2. В САМОЛЕТЕ

 Стюардесса с большим хуем на лбу
спросила меня:
 - Коньяк, изжолку, мочу, говно,
воду?
 - Я хочу кольнуться, - сказал я
робко.
 - Бой, ты дурак, шутишь?! -
рассердилась она. - Иди-ка быстро в
туалет, подожди.
 Я встал, но тут самолет вошел в
крутой вираж. Я упал на какого-то
вьетнамца, напоминающего желе, и он тут же
начал меня обволакивать, урча.
 - Ты - ласковый, как груша в моей
стране! - воскликнул он.
 - Иди в дупло! - крикнул я. - Я -
русский!
 Он выделял какую-то пахучую вещь,
напоминающую клей. Он был страшно
похотлив.
 - Ты летишь в Америку,
муздрильник? - мурлыкал он. Я не мог
отпутаться от этого липкого человеческого
существа. - Там свобода, там все. Ты
монолиз?!
 - Да, - агрессивно отвечал я.
 И тогда этот гад начал раздражать
мои уши своими щупальцами, или чем-то еще,
которые выделяли этот самый клей.
 - А! - заорал я. - Я не готов! Мне
очень-очень-очень приятно!
 Самолет опять сделал какой-то
идиотский вираж (очевидно пилоты
занимались "тю-тю"), и меня тут же
отбросило от вьетнамца.
 - Бой, ты здесь? - удивленно
спросила стюардесса, которую я чуть не
сшиб. Она направлялась к японцу с ночным
горшком.
 - Я вас люблю, человечинка моя! -
насмешливо заявил я, дотронувшись до своих
мочек.
 - Быстро туда, сказала стюардесса
шепотом.
 Я помчался в туалет и заперся там.
Через какое-то время раздался стук. Я
отворил, и вошла стюардесса с огромным
шприцем.
 - Что это? - оторопел я.
 - Это "вань-вань"! - гордо
произнесла она. - Лучшее вещество,
последнее достижение подпольных дельцов.
Вводится в спиной мозг. Для тебя
бесплатно, но ты должен поцеловать меня в
щеку.
 - Пожалуйста, - сказал я и
поцеловал ее.
 Она тут же стал красной, хуй на
лбу эректировал и глаза ее наполнились
спермой.
 - Невозможно... - выдохнула она. -
Это - все... Я не знаю... Я не могу просит
тебя еще...
 - Мы договаривались только на один
раз! - рассерженно заявил я, обнажая
спину. - Прошу соблюдать правила.
 - Ну ладно, ладно... - залепетала
она. - Я же просто так...
 Я почувствовал ужасную боль, как
будто мне разламывали спину на две части,
но как только я хотел повернуться и
врезать этой заразе, тут же наступило
такое бешеное наслаждение, тепло и
счастье, что я упал прямо на туалетный
пол, не обратив внимание на то, что
ударился затылком об унитаз; и провалился
в какую-то сладкую вечность, к которой
лучше всего подходит простое слово "рай".


 3. ВИНТОМ!

 Я очнулся, когда самолет уже стоял
на земле. Кто-то страшно стучал в дверь
туалета, где я до сих пор лежал. Мочка
моего правого уха была погружена в чье-то
дерьмо. Это было немного приятно, но я тут
же вскочил, вспомнив японцев. Моя спина
страшно болела. Опять раздался ужасающий
стук.
 - Открой, кто там, или я сорву
тебе нос!
 Я отворил, передо мной стоял
пилот. Увидев меня, он приосанился и
произнес.
 - Простите меня, сэр. Я думал, это
Джонс, сэр. А это вы, сэр. Добро
пожаловать в Америку, сэр.
 - Где небоскреб? - сонно спросил
я.
 - Там, сэр, - отвечал пилот.
 Я вышел, взял свою небольшую
сумку, и вступил на американскую землю.
Было жарко; повсюду ездили автобусы,
управляемые загорелыми мужчинами. После
разных формальностей я оказался в
аэропорту. Прямо передо мной был бар, в
котором было виски. Я сел за стол,
чувствуя дикую боль в спине. Иван Теберда!
Подошел загорелый молодцеватый бармен,
улыбнулся мне белозубо и потом зевнул.
 - Я хочу выпить чашечку виски, -
заявил я.
 Он кивнул, налил. И тут я увидел,
что справа и слева от меня садятся два
парня. Они были американцы; румяные как
помидор и в огромных фермерских кепках, на
которых почему-то было написано "хуй".
 - Эй ты, мужчинка, - сказал один.
 - Мальчоночек, малец, пацан, -
сказал другой.
 - Ты - русский?!
 Я отхлебнул виски и прибавил
своему лицу решимости.
 - Монолиз! - гордо произнес я.
 - А не хочешь ли винтом? - спросил
один.
 - Да, винтом не желаешь?!
 - Пятьдесят долларов плюс твоя
попка, а?
 Положение становилось критическим.
Если бы у меня было два ножа, я бы зарезал
их сразу в горла. Я улыбнулся и сказал:
 - О'кей, ребятня.
 Они обрадовались, стали хлопать
меня по спине, отчего я чуть не умер, и
повели в туалет.
 - Наши туалеты - это не ваши
туалеты, - говорил мне один из них по
дороге. - Зови меня Абрам.
 - Да, ваши туалеты - дерьмо, а
наши - отлэ, - восклицал другой. - А меня
зови Исак.
 И мы вошли в туалет и встали
посреди него.
 - Ну и что? - спросил я.
 - Что? - отозвался один.
 - Что? - повторил другой.
 - Как это? - сказал я.
 Тут они рассмеялись и ударили меня
по жопе.
 - Малец, кажется, еще не пробовал
винтом. Он - мальчик! Это ведь удача,
Абрам?!
 - Точно, Исак!
 Они заставили меня встать на
колени, а сами встали у моих ушей, справа
и слева от меня. Один стоял ко мне
передом, а другой задом. И тут они вдруг,
как по команде, сняли свои штаны и трусы,
и обнажили огромные члены. Абрам крикнул
"хоп!", и они начали трахать мои мочки
ушей с двух сторон. Вжик-вжик-вжик-вжик...
 Иван Теберда! Что за
наслаждение?... Что за чудо, прелесть,
стыд, предел! Теперь я знаю, что такое
извращаться! Теперь я понял, как прав был
мой сука отцемать. Еще! Еще! Еще!
 И тут, в самый момент моего
оргазма, когда вся голова моя словно
расширилась до размеров Вселенной,
раздался свисток.
 - Полиция! - испуганно заорали
Абрам и Исак, застегивая штаны. - Прощай,
парень, мы найдем тебя! Твоя попка за
нами.
 С этими словами они тут же влезли
в какое-то окно и умчались. Я остался на
коленях, как раз испытывая пик своего
удовольствия.
 - А, русский, - сказал загорелый
полицейский. - И сразу же начал!..
Ай-яй-яй! Турист!.. В каталажку его. К
разному сброду. Он не должен общаться с
настоящими мужчинами! Жаль, не успели
поймать этих подонков!
 На меня надели наручники и куда-то
потащили меня. Я подумал, что вряд ли
теперь увижу небоскреб. И все-таки мое
настроение было прекрасным. Винтом!


 4. НЕ ВЫНИМАЯ ИЗО РТА

 - Ты должен, паскуда, соблюдать
правила этой камеры! - заявил
восьмияйцовый человек, вставший надо мной.
Я здесь главный! Когда я какаю, мое дерьмо
делится на двадцать восемь частей и
поедается всеми! Понятно??
 - Пошел ты в дупло, отброс
чешский! - сказал я поднимаясь. - Жри у
себя сам!
 - Ах ты... - начал чех
разгневанный моей наглостью, но тут я
вцепился зубами ему в елдык. Он завопил,
начал бить меня руками, ногами, дергаться,
но я не отпускал. Он взял какую-то острую
ложку и занес надо мной, и тогда я
окончательно разозлился. Я сильно сжал
челюсти и откусил елдык. Чех упал на пол
камеры и отключился. Я выплюнул елдык и
громко сказал, что бы всем было слышно:
 - Чех без елдыка - словак!
 Всеобщий хохот был мне ответом.
Подошла какая-то нанайка, вся состоящая из
щелей, и пропищала:
 - Теперь ты - наш командир! Мы
теперь будем есть твое говно.
 Все одобрительно закивали.
 С этого момента моя жизнь стала
замечательной. Я делал, что хотел.
Поскольку это была тюрьма, и поскольку тут
не было загорелых американцев, за нами
никто не следил, и я испытал, наверное,
все виды извращений по Шнобельшнейдеру. О,
Иван Теберда! Как прекрасно, как чудно,
как замечательно было все, что я
испытывал! Но особенно меня любили две
англичанки-близнецы, соединенные единым
клитором. Они обычно подходили ко мне
утром, когда я лежал в кровати и меня
кто-нибудь услаждал, и говорили:
 - О, повелитель, о, любимый, о,
радость, о, смысл! Позволь пососать тебе,
позволь!
 - Еще не время, девчоночки, -
говорил я. - Потерпите.
 Посасывание я оттягивал на потом,
боясь разочароваться в извращениях. А
англичанки все подходили. Наконец, когда,
как мне показалось, я исчерпал весь набор
всего, что можно только получить от живой
и мертвой человечинки (остатки трупов
съедал наш бельгиец), я заявил:
 - Хорошо. Я согласен. Я даю вам
свое согласие. Я соглашаюсь! Сосите,
милые, сосите!
 Я отогнал всех. Они подошли ко
мне, встали на колени, и каждая взяла мою
мочку в рот. И тут... Уже одно только это
начало пронзило меня, как стрелой в грудь.
Они начали сосать, они сосали, а я
испытывал то, что никогда не испытывал; я
кричал, визжал, терял сознание, и наконец
я понял, что не могу, что больше не
выдержу; я выдавил из себя:
 - Все... Стоп...
 Но они не прекратили, и не вынули
мои уши из своих ртов. Я начал дергаться,
пытался встать, но тут же понял, что меня
держат. Немцы, или кто-то еще держали меня
за руки и за ноги, не давая мне
возможности уйти от этого бешенства, от
этой прелести, он этой смерти. Я цепенел;
я стал биться как в припадке эпилепсии; и
я понял тогда, что монолизу нельзя
испытывать сосание столь долго; что это
губительно, страшно, смертельно; и что вся
камера знала это, и, ненавидя мои
издевательства, решила расправиться со
мной. Что ж! Что может быть лучше смерти
от самого высшего наслаждения, которое
только вообще возможно?! Я увидел, как
влетаю в какой-то радужный, ласковый
туннель; он обволакивает меня любовью,
преданностью, величием; и когда вдруг
вспыхнула вспышка, и я осознал, что пришла
моя смерть, вся эта реальность исчезла.