Maximum #28 04 февраля 1997

Печатается с продолж. - Папуас из Гондураса (продолжение).

╔════════════════──────────────────────────────════════════════╗
│		   ПЕЧАТАЕТСЯ С ПРОДОЛЖЕНИЕМ. 		       │
╚════════════════──────────────────────────────════════════════╝

 (R) Федин Павел


			  В. Шинкарев

		      Папуас из Гондураса.
	  (Продолжение. Начало в 24-м и 25-м номерах.)



			 ГЛАВА  ВТОРАЯ.

		      Высокое возрождение.


		       "Люди, пришедшие  на смену  великой эпохи
		      средневековья,  были настолько низки,  что
		      отказали ей в названии культуры."
						   Г.К.Честертон

		       "Возрожденческое мирочувствование,  поме-
		      щая человека в онтологическую пустоту, тем
		      самым  обрекает  его  на пассивность,  и в
		      этой пассивности - образ мира, равно как и
		      сам человек,  рассыпается  на взаимоисклю-
		      чающие точки - мгновения."
						   П. Флоренский


   На  следующий  день  совершенно  трезвый и злой Валера Марус,
сделав  коммунальную  уборку,  включил  телевизор  аккурат перед
началом "Папуаса из Гондураса".

         .    .    .    .    .    .    .    .    .    .

   На   экране   прекрасная  Италия  в  конце  периода  Великого
Возрождения.   Кубы  золотых  на  закате  крепостей виднеются на
отдельных  холмах.   Между  желтых  хлебов  по дороге скачут два
всадника в черном.

   -  Чем более жажду я покоя, тем дольше он бежит от меня.  Вот
и  ныне  предпринял  я  путь во Флоренцию в надежде отдохнуть от
скотства  всех скотов и хуже, чем скотов, обивающих пороги моего
повелителя,   а  пуще  всего  этой  старой  неграмотной  скотины
Буонаротти,   непрестанно   клянчащего   у   пресветлого   моего
покровителя  деньги  за  свои корявые поделки - так что мне иной
раз  не перепадало и десятка скудо!  Также должен был я на время
скрыться из Рима из-за одного поганого ярыги, рыскающего за мной
с  компанией  таких  же, как он, бандитов - за то, что я очистил
Рим от одного шалопая, братца вышеупомянутого поганого ярыги.

   И  вот я, распеленав шпагу, с деньгами при себе, выехал ночью
во  Флоренцию  со своим отличным другом Джулиано, добрым и очень
набожным,  как и я, малым, только весьма охочим до чужих женушек
и  страшным  забиякой  - так, что случалось ему за день ухлопать
двоих, а то и пятерых - и все по разным поводам!

   Имея  спутником  такого  хорошего малого, я и не заметил, как
скоротал дорогу до Флоренции за веселыми рассказами моего слуги,
лучше которых и свет не знал.

   По  приезде я не мешкая отправился к великому герцогу Козимо,
покровительствующего   всем   художникам,   и   если   уж  такой
проходимец, как Челлини, при его дворе катается как сыр в масле,
сколь же больше почестей должно полагаться мне?

   Обратившись  к герцогу с этой и ей подобными речами, я весьма
его к себе склонил, и он попросил немедля показать образцы моего
искусства.   Я, недовольный, возразил, что их у меня покуда нет,
но  как тоько он предоставит мне деньги, мастерские и место, где
приложить  силы,  как  то,  например, расписать что-нибудь, то я
немедля явлю ему все свое немалое мастерство.

   Пока  обескураженный  герцог размышлял, я не переставая хулил
его  прихлебателей  Челлини  и  Бандинелли,  за  здорово  живешь
получающих  до  двухсот  и  более  скудо  жалованья,  не  считая
выклянченного сверх того.

   -  Удивляюсь только, - в завершении произнес я, - почему один
из  этих  двух  отирал  не  ухлопал до сего дня другого, или "не
замочил",   как   публика  такого  рода  изьясняется.   Вот  уж,
воистину,  получилось  бы  по  писаному:  один гад пожрал другую
гадину.   Ведь  Бенвенуто  за  свою  поножовщину  давно заслужил
веревку на шею.

   Герцог  взял  тогда  в  руки чашу работы названного Бенвенуто
Челлини  и  сказал:  "Да, у Челлини было много неприятностей и в
Риме,  и  в Милане, да и во Флоренции.  Но неужели твой вкус так
высок, что эту чашу ты уж не назовешь работой мастера?

   Снисходительно  взглянув  на  чашу, я, кланяясь, так ответил:
"Государь  мой,  Бенвенуто, бесспорно, мастер первостатейный, но
только в одном:  деньги выклянчивать."

   Дивясь  моим  справедливым  словам, герцог Медичи отвел мне и
помещение и сто скудо в задаток работы.

   Я  между  тем уже и придумал, как прославить свое имя в этой,
надо   сказать,  скотской  Флоренции.   В  капелле  Барди  стены
расписаны  живописцем Джотто Бондоне, чему уж больше двух веков.
Работа эта, в свое время по причине тупости нравов славная, ныне
смеха  даже недостойна:  фигуры как чурбаны, мрачные, как скоты,
тухлые цветом.

   Так  вот  задумал  я эти фрески заново переписать, неизмеримо
лучшим  манером.   Для  того,  наняв  натурщицу,  приступил  я к
рисованию  картонов,  чтобы,  показав их герцогу, склонить его к
переписанию  названной  капеллы  по  моему,  в  чем  виден резон
каждому скоту.

   На  первом  картоне  я  стал изображать святую Терезу, и так,
чтобы  моя  работа  ни  в чем не походила на работу этой скотины
Джотто.   Я  рисовал  святую Терезу с моей весьма недурной собой
натурщицы  -  дамой  стройной,  цветущей,  с блестящими глазами,
распущенными    волосами,   в   полупрозрачных   одеждах,   едва
прикрывающих младые перси.

   Работа  у  меня пошла было медленно, так как я здоров и очень
хорош  собой,  и природа моя все время требует своего.  Понятно,
что  я  стал  принуждать  натурщицу  удовлетворять мою природную
надобность,  но, вместо того, чтобы принять это за великую честь
для  себя,  мерзавка  так  стала  орать  и сопротивляться, что я
склонил  ее  к  плотским  утехам  с  большим  трудом.   От этого
скотского  сопротивления  я  делался  взлохмачен  и  бессилен, и
работа  пошла  через  пень  колоду,  так  что  герцог  уж  устал
справляться о картонах через своего мерзавца мажордома.

   На беду пропал мой слуга Джулиано, прежде посильно помогавший
мне  и  в работе, и в обуздании строптивой натурщицы.  Наверное,
славного  малого пырнул ножом какой-нибудь рогоносец-муж, потому
что  в  честном бою мой слуга легко мог проткнуть любого увальня
обывателя.

   Приключилась  со мной и другая беда.  Как-то вечером, когда я
возвращался  от  герцога, у которого просил денег на продолжение
работы,  ко  мне подошел какой-то старикашка, и спросил, не я ли
тот  прославленный  живописец,  что  прибыл  из Рима в эту богом
забытую Флоренцию.  Приосанясь, я подтвердил это, как вдруг этот
засранец начал что-то брехать и балаболить комариным голосом, из
чего  я  понял  только, что он отец моей натурщицы.  Я велел ему
проваливать  своей  дорогой,  но  старикашка, совсем зайдясь или
думая  меня  подлым  образом разжалобить, стал брызгать слюной и
плакать  крокодиловым плачем.  Я, посмеявшись, даже потрепал его
по  плечу и предложил ему пару скудо,но негодяй взьярился и стал
грозить "праведным отмщением".

   Я  было рассмеялся, представив себе, как этот старикан своими
паучьими  ручками  бьется со мной на шпагах, но затем сообразил,
что  у  этого негодяя хватит злости нанять какого-нибудь бандита
или подсыпать мне толченые алмазы через свою мерзавку-дочь.

   Поэтому,  так  как улица была совершенно пуста, мне ничего не
оставалось  делать,  как  выхватить  кинжал  и  ударить  старого
пройдоху  два-три  раза.   Он захрипел и свалился в канаву, а я,
закутавшись   в   плащ,   побежал   домой,  горько  скорбя,  что
негдяй-старикашка  вынудил  все-таки  меня  взять  грех  на душу
своими угрозами.

   Однако,  как  не  трудно  мне было, картон подвигался, святая
Тереза  была  уже  как  живая,  хотя мерзавка натурщица вовсе не
могла  уже  принять  тот  лукавый  и прелестный вид, в котором я
изображал  святую  Терезу,  а  напротив,  голосила  и обливалась
слезами;  ублажать  с  ней  свою  плоть  было  иной  раз  просто
неприятно.

   В  тот  день,  когда я закончил картон и с облегчением выгнал
мерзавку прочь, герцог в нетерпении сам заявился в мастерскую, и
когда  увидел  этот  мой законченный картон, тотчас развеселился
донельзя.   Я,  чувствуя,  что  железо  горячо, стал справедливо
поносными  словами  говорить  о прихлебателе Бенвенуто-содомите,
сравнивая его убогие поделки со своим картоном - а ведь на стене
фреска получится в пятьдесят раз лучше!

   Герцог  принужден  был  согласиться  со мной, сказав, что моя
работа,  действительно,  выше  всяких  похвал,  и  он никогда не
помышлял  ни  о  чем  подобном.   Затем  он  в  моем присутствии
приказал  мажордому  завтра же начать работу по грунтовке стен в
капелле Барди.

   Я,  весьма  довольный, остался размышлять об искусстве, велел
слуге  принести  мне вина и еды, но не успел я окончить трапезу,
как  слуга  доложил,  что  меня  хочет видеть капеллан названной
капеллы  Барди.   Понимая естесственное желание поскорее увидеть
картон,  который  вскоре,  переписанный на стену, будет украшать
капеллу, я велел впустить его.

   Капеллан  вошел,  едва  пролепетал приветствие и сразу впился
глазами  в  картон.   Я, будучи в отличном расположении духа, на
живом  примере  пояснил ему различие между мазней средневекового
богомаза  и  ярким,  истинным  искусством нового времени.  Тогда
этот скотина ответил мне, что не все то, что ярко - лучше, и что
моя  святая  Тереза  вызывает  только  соблазнительные  мысли, а
фрески   Джотто   переполняют  скорбной  твердостью  и  вызывают
очистительный полет духа.

   К  сожалению,  вместо  того, чтобы приказать вытолкать взашей
эту  безграмотную  и  невежественную  скотину,  убедившись,  что
разговаривать с ним больше не о чем, я снизошел до разговора.

   Я  сказал,  что,  видно,  он  ни  ухом, ни рылом не смыслит в
искусстве,   раз  не  знает  цену  дедовским  приемчикам  своего
мазилки,  который  и  перспективы-то  не понимал.  Даже Вазари в
своих,  впрочем,  довольно  скотских  жизнеописаниях  художников
прошлого ничего не мог о Джотто сообщить интереснее, чем то, что
однажды, выйдя на прогулку, этот мазилка был сбит с ног свиньей,
что всех весьма развеселило.

   Но  капеллан,  меня  и  не слушал вовсе, все спрашивал, ужели
правда, что герцог разрешил закрасить фрески Джотто.  Поняв, что
это  так  и  есть,  этот  окончательно  оскотинившийся скот стал
умолять  меня отказаться от замысла, стал хватать меня за одежду
и яриться.

   Я  раз  и другой пригрозил ему расквасить рожу и дал хорошего
тумака,  а  этот  скот,  тупой,  как мужик из Прато, сам вздумал
толкать  меня,  и бросился к картону, как бы желая попортить.  Я
опередил  его,  с силой толкнув оземь.  Но, видно верно говорят:
бьешь  не  по уговору.  Я хотел только оттолкнуть этого говнюка,
но он хлопнулся башкой прямо о каменный пол, и, сколько я его не
пинал, больше не шевелился.

   Я   плюнул  и  скорее  поскакал  к  герцогу,  чтобы  не  быть
опереженным  какими-нибудь  отиралами,  так  и  рыщущими,  чтобы
оклеветать меня.

   Нечего скрывать:  к герцогу я вошел запыхавшись, весь в пыли,
нетерпение так и билось во мне.

   Герцог  спросил,  чем обьясняется мой столь поспешный визит -
уж не пришел ли я вновь просить денег?

   Я  горячо  подтвердил  это предположение и замолчал, не зная,
как приступить к описанию нелепого происшествия, приключившегося
со мной.

   Герцог  рассеяно  вертел  в  руках  алмаз  такого  громадного
размера,  что  его  можно было скорее принять за большой обломок
льда.

   -  Взгляни,  кстати, - промолвил он, любуясь алмазом, - видел
ли  ты  что-нибудь  подобное?   "Карбонадо"  -  вот  как я решил
назвать его.

   -  Имя  пристало  иметь  бриллианту,  но  не  алмазу.   Чтобы
полностью   проявилось   достоинство   камня,  его,  прежде  чем
как-нибудь назвать, нужно обработать.

   - Да, разумеется, Бенвенуто завтра же займется им.

   Я помолчал, с невыразимой горечью глядя на герцога.

   Он посмотрел на меня и, видимо, понял.

   - Но ведь, насколько я знаю о тебе, ты не прославлен огранкой
камней, а Бенвенуто признанный мастер.

   -  Мастер?   - в справедливом гневе вскричал я, - как, как вы
сказали?   Мастер?   О,  сколько выиграло б искусство и весь род
людской,  если  б  этот  мастер  ничем,  кроме  поножовщины,  не
занимался!   Легко же нынче стало называться мастером, если уж и
Челлини  так величают!  Но бывают моменты, - серьезно и нахмурив
лоб  продолжал  я,  -  когда  следует  проявить  высокий  вкус и
вспомнить, что искусство долговечно, а жизнь коротка!  Вспомните
и  ужаснитесь, что этот "Карбонадо", как вы его назвали, чуть не
попал в руки Бенвенуто!

   Я  ощущуал себя бесконечно правым, и речь моя лилась свободно
и  убедительно.   Глаза герцога увлажнились:  не говоря и слова,
он поймал мою руку и вложил в нее алмаз.

   - Сколько времени тебе понадобится на работу?

   - Три дня, мой государь.

   -  Иди  же  и  не  мешкай.   В  инструментах у тебя, полагаю,
недостатка нет, а деньги ты получишь сполна по окончании работы.

   Несколько раздосадованный последней фразой герцога, я вышел в
глубокой задумчивости.

   Вот  так и получается, что чем больше жажду покоя, тем дальше
он бежит от меня.

   События  жизни  замесились так круто, заплелись в такой узел,
что  распутать  их  можно  только  одним  способом,  уже  не раз
испытанным мною - рубануть и все разорвать.

   Речь  моя перед герцогом была вполне искренна - уж что что, а
то,  что алмаз я смогу обработать лучше Челлини, было бесспорно,
а,  стало быть, искусство во всяком случае не осталось внакладе,
что главное, ибо:  жизнь коротка, а искусство долговечно.

   В  выигрыше,  можно  считать,  будет  и  герцог  -  ведь  ему
достанется мой картон с изображением святой Терезы, вероятно, не
менее ценный, чем карбонадо.

   (  Звучит лютневая музыка и фигура в плаще исчезает в черноте
улиц Флоренции.  Титр:  "Конец второй серии".  )

         .    .    .    .    .    .    .    .    .    .

   Любопытно,  что  Валера Марус связан с алмазами покрепче, чем
персонажи телефильма, он ведь умрет из-за алмазов.  Поэтому даже
ничтожных  исторических  познаний  Валеры хватило, чтобы уловить
анахронизм  в  изображаемых  событиях.   Слыхом  не  слыхивая  о
знаменитых  ювелирах Ренессанса, он тем не менее знает, что само
слово "бриллиант" появилось только в конце XVII века, а до этого
обрабатывать  алмазы  не  умели,  что  Валера Марус узнал, когда
ходил на курсы повышения квалификации заточников, желая сдать на
пятый  разряд.   Это  был  один  из периодов его жизни, когда он
начинал  новую  жизнь:  купил брюки, тетрадку, шариковую ручку и
записал  все,  что  успел,  из  вводной  лекции  -  вот именно о
бриллиантах.   Потом  он записывал все меньше, и потом ничего не
записывал,  да так и перестал ходить, поняв, что на пятый разряд
сдавать лучше не пробовать, а то и четвертого лишат.

   А теперь уже поздно, да и что сдавать на пятый разряд теперь?
Валере  уже  скоро  сорок  лет,  а до пенсии дожить не надеется,
потому  что такая вредная специальность - алмазный заточник.  На
работе  вроде хорошо и чисто - занавесочки, цветочки; а на самом
деле невидимая алмазная пыль копится в легких, и они каменеют.

   Недавно  Валере  делали  операцию  на  легких, и хирург потом
долго  ругал  его  за  то,  что  об  его  легкие  все  скальпели
зазубрились.

   Алмазному заточнику полагается работать сорок минут, потом на
двадцать  минут  покидать  помещение,  а  куда  идти?   На улице
стоять?   Валера остается на месте - курит или кемарит, а иногда
идет  в котельную к своему приятелю Ивану, но в котельной всегда
так   пахнет  газом,  что  Валера  за  двадцать  минут  начинает
задыхаться.

   Валера  достал  из  платяного  шкафа  сохранившуюся от курсов
повышения  квалификации  тетрадку  и  стал  разглядывать  грубые
прилежные строки.

   Ему  сделалось очень тяжело, кажется, лучше и не жить больше.
Он   резко   выключает  телевизор,  бубняший  про  нефтепроводы,
подходит  к  окну  -  там  снег,  темно,  идти  некуда.   Валера
понимает, что брага, которую он поставил, будет готова дня через
три, но, конечно, в ней уже сейчас есть кое-какие градусы.

   И ему делается легче.


		     (Продолжение следует.)